В голове моей Бетховен – крепко сшит, неладно скроен (с)
Интересный пост от Доктора Ливси.
Я знаю эту женщину с самого детства.
Крупная – многим такие не по нраву. Холодная, не скорая на улыбку – тоже не всем приглянется. Красивая – но красота не броская, не яркая. Да и косметикой пренебрегает.
читать дальшеЕй фатально не везло с мужьями.
Вначале был муж как муж. Как у всех. Только одержимый идеей собрать под общим кровом всех родственников – да и вообще, любому бездомному и обиженному помочь. Она была не против. Своих детей любила, но и чужих в беде не бросала. Кого-то вытаскивала из придорожной канавы, отмывала и откармливала, учила разговаривать, читать-писать, есть вилкой. Если ловила невоспитанного воришку, сунувшего ей руку в карман – могла отметелить сурово. Но потом вела в дом, умывала, причесывала, носы вытирала, воспитывала… За кого-то даже дралась – жестоко, насмерть, с их родственниками и близкими. Сироту, в общем-то, каждый готов приметить, когда у сироты дом в красивом месте или в самом доме есть чего полезного. Но другие, умные женщины в то время предпочитали сиротский дом быстренько оформить на себя, или хотя бы все добро быстро вывезти, пока ребенок не вырос и не опомнился. Ребенок, по ходу дела, вкалывал на огороде, мастерил чего-нибудь – а то ведь могли и прирезать, чтобы не мешался… А она, как дура, каждому помогала свой дом обустроить, мебелью обзавестись, замок на двери приладить. Еще и своим забором обносила, следила, чтобы соседи не зарились, не обижали. Причем своих порядков не навязывала, в свою веру не обращала, единственное, чего просила – с ней на ее языке разговаривать, в общем деле не отлынивать, если беда – всем, дружно, с бедой справляться. Порой, конечно, приемным детям и от нее доставалось – если драку учиняли, начинали добро через забор выносить, если норовили бардак устроить или себя самыми лучшими начинали считать. Но худо-бедно, но как-то жили, в общем даже и богатели понемногу.
Потом другой появился. Красавец, мечтатель, интеллигент, в голове планов громадье. Объяснил, что все могут вместе с ней в одном доме зажить, счастливо и дружно. Что все беды быстро в прошлое уйдут. Она поверила – это была ее самая большая ошибка. Старого мужа бросила. Позволила новому с ним самому разобраться… в общем, и судьбой-то его не интересовалась. Кое-кто из приемышей под шумок от нее ушел – она обижалась, но отпустила. Стали жить по-новому. В дом не только тех сирот брали, кто сам просился, но и своим домом живущих заманивали. Иногда приводили силой. Нет, ничего страшного с ними не делали, но кому же такое понравится? Как-то все-таки жили. Богатели понемногу. Стали такие интересные вещи делать – что чужие от удивления рты разинули и позавидовали… Чтобы приемыши не обижались, им и сладкий кусок первым доставался, и обновки. Свои дети – старшенькие, с ног сбивались – от окрестной шпаны всех защищая. Ходили в отрепьях, голодные, с синяками… от такой жизни все больше и больше пили. Ну, понятное дело, младшие над ними и посмеивались, и недолюбливали, и побаивались…
А потом красавец-мечтатель растолстел, оплешивел, разленился. Полюбил сладко жрать, много спать и мечтать о будущем всеобщем счастье. Она весь дом тянула – распродавала фамильные драгоценности, горбатилась в огороде, вкалывала с утра до ночи. Поплохела, конечно.
Тут соседские женщины стали через забор заглядывать. У них, на денежки вывезенные от сирот, жизнь как-то глаже шла, на палочке всегда был леденец, а в бокале наливка - и не простая, с заморскими ароматами. Да и с косметикой соседки дружили. Бывший красавец-мечтатель поглядел на свою, дуру горбатящуюся, почесал пузо, да и решил соответствовать. Чтобы его соседские женщины полюбили, он быстренько снес заборы, тех, кого силой к себе раньше приволок – выпустил и извинился. Заодно и тех приемных детей, что уже давно за своих считались, выгнал – не объедайте, живите своим умом, вот вам ваши наделы – валите прочь. Те поначалу растерялись… а потом ничего. Нашли себе жен, мужей, заборами отгородились, стали дружить с соседями – ну, то есть на их наделах горбатиться. Впрочем, еще одеться-обуться надо было, леденцы купить заморские… а жена, как ее дуру не проси, больше двадцати четырех часов в день работать не может. Так что под шумок муж сам стал из дома все выносить и продавать по дешевке.
Тут она совсем поплохела. И муж, приодевшийся, но с утра до вечера пьяный от заморских наливок, последние соки тянул. И дети приемные бросили… да что там приемные. Обиднее всего было, когда и свой ушел – самый старший, самый любимый. Сказал, что он тоже приемыш. Всем попрекнул – и что в пять лет не пустила его одного в лесу погулять, и что в десять лет не позволила своим умом жить, с бродячими циркачами в путь отправиться, и что в пятнадцать лет недоедал… Тогда, правда, все недоедали – и она сама от голода загибалась, и свои дети, и чужие… даже муж-мечтатель тощий ходил, с огнем фанатичным в глазах. Но теперь сынок ей это все припомнил. Даже подаренный на совершеннолетие надел у моря припомнил – ты, мол, хотела, чтобы я надрывался, обустраивал его, нарочно мне подарила – и моря теплого кусок, и виноград с мандаринами…
Тут она запила уж совсем насмерть – вместе с оставшимися детьми. Такой разгул стоял – последнюю рубашку из дома выносили, на глоток сивухи меняли… По пьяному делу дрались – в кровь. Между собой дети перессорились, каждый теперь мечтал объявить себе несчастным обиженным приемышом, да и отделиться – но, желательно, с куском материнского добра. Да и вообще – уйти-то ушли, но алименты со старухи тянули исправно. Мол – обязана…
Так и шло. Со всех сторон в нее тыкали пальцем и посмеивались… муж как-то протрезвел случайно, почесал в затылке - и ушел. А кому охота жить с некрасивой пьяной дурой… даже если сам и споил…
Она уже и не ждала ничего хорошего. Но тут пришел он – молодой, спортивный. Строгий. Непьющий. Сказал, что наведет порядок. Первым делом забор подправил. Тем детям, что совсем от рук отбились, навешал подзатыльников. Отделившихся назад не тянул, оставшимся объяснил, что они теперь все родные. Или все приемные – какая разница… Младшие присмирели, старший пить стал меньше и даже умываться по утрам. И она как-то воспряла, ожила. Косметикой пользуется, неумело, правда. Пытается убрать тот бардак, что в доме развели. Пальцем в нее по-прежнему тычут, но в лицо смеяться побаиваются… мало ли что. Тем более, муж всем объяснил, что он ее не бросит.
Она его любит, конечно. И она ему верит. Даже когда ей шепчут на ухо, что муж на самом деле поглядывает на сторону – не верит. И когда утверждают, что муж добро на сторону выносит – не соглашается.
Ей больше ничего не остается, кроме как верить. Если он ее обманет – она больше не поверит никому и никогда. И старший сын, хмуро изучая бутылку с пивом вместо бутылки водки, говорит, что верит. Так уж сложилось. Если он ее обманет – она умрет, а дети разбредутся навсегда…
И когда она идет по улице – неумело накрашенная, неуверенно улыбающаяся, исхудавшая, в платье не по размеру и с сумочкой немодного фасона, со всей своей разномастной оравой – я не стану над ней смеяться.
Я буду верить.
Без веры она умрет.
Взято отсюда.
Я знаю эту женщину с самого детства.
Крупная – многим такие не по нраву. Холодная, не скорая на улыбку – тоже не всем приглянется. Красивая – но красота не броская, не яркая. Да и косметикой пренебрегает.
читать дальшеЕй фатально не везло с мужьями.
Вначале был муж как муж. Как у всех. Только одержимый идеей собрать под общим кровом всех родственников – да и вообще, любому бездомному и обиженному помочь. Она была не против. Своих детей любила, но и чужих в беде не бросала. Кого-то вытаскивала из придорожной канавы, отмывала и откармливала, учила разговаривать, читать-писать, есть вилкой. Если ловила невоспитанного воришку, сунувшего ей руку в карман – могла отметелить сурово. Но потом вела в дом, умывала, причесывала, носы вытирала, воспитывала… За кого-то даже дралась – жестоко, насмерть, с их родственниками и близкими. Сироту, в общем-то, каждый готов приметить, когда у сироты дом в красивом месте или в самом доме есть чего полезного. Но другие, умные женщины в то время предпочитали сиротский дом быстренько оформить на себя, или хотя бы все добро быстро вывезти, пока ребенок не вырос и не опомнился. Ребенок, по ходу дела, вкалывал на огороде, мастерил чего-нибудь – а то ведь могли и прирезать, чтобы не мешался… А она, как дура, каждому помогала свой дом обустроить, мебелью обзавестись, замок на двери приладить. Еще и своим забором обносила, следила, чтобы соседи не зарились, не обижали. Причем своих порядков не навязывала, в свою веру не обращала, единственное, чего просила – с ней на ее языке разговаривать, в общем деле не отлынивать, если беда – всем, дружно, с бедой справляться. Порой, конечно, приемным детям и от нее доставалось – если драку учиняли, начинали добро через забор выносить, если норовили бардак устроить или себя самыми лучшими начинали считать. Но худо-бедно, но как-то жили, в общем даже и богатели понемногу.
Потом другой появился. Красавец, мечтатель, интеллигент, в голове планов громадье. Объяснил, что все могут вместе с ней в одном доме зажить, счастливо и дружно. Что все беды быстро в прошлое уйдут. Она поверила – это была ее самая большая ошибка. Старого мужа бросила. Позволила новому с ним самому разобраться… в общем, и судьбой-то его не интересовалась. Кое-кто из приемышей под шумок от нее ушел – она обижалась, но отпустила. Стали жить по-новому. В дом не только тех сирот брали, кто сам просился, но и своим домом живущих заманивали. Иногда приводили силой. Нет, ничего страшного с ними не делали, но кому же такое понравится? Как-то все-таки жили. Богатели понемногу. Стали такие интересные вещи делать – что чужие от удивления рты разинули и позавидовали… Чтобы приемыши не обижались, им и сладкий кусок первым доставался, и обновки. Свои дети – старшенькие, с ног сбивались – от окрестной шпаны всех защищая. Ходили в отрепьях, голодные, с синяками… от такой жизни все больше и больше пили. Ну, понятное дело, младшие над ними и посмеивались, и недолюбливали, и побаивались…
А потом красавец-мечтатель растолстел, оплешивел, разленился. Полюбил сладко жрать, много спать и мечтать о будущем всеобщем счастье. Она весь дом тянула – распродавала фамильные драгоценности, горбатилась в огороде, вкалывала с утра до ночи. Поплохела, конечно.
Тут соседские женщины стали через забор заглядывать. У них, на денежки вывезенные от сирот, жизнь как-то глаже шла, на палочке всегда был леденец, а в бокале наливка - и не простая, с заморскими ароматами. Да и с косметикой соседки дружили. Бывший красавец-мечтатель поглядел на свою, дуру горбатящуюся, почесал пузо, да и решил соответствовать. Чтобы его соседские женщины полюбили, он быстренько снес заборы, тех, кого силой к себе раньше приволок – выпустил и извинился. Заодно и тех приемных детей, что уже давно за своих считались, выгнал – не объедайте, живите своим умом, вот вам ваши наделы – валите прочь. Те поначалу растерялись… а потом ничего. Нашли себе жен, мужей, заборами отгородились, стали дружить с соседями – ну, то есть на их наделах горбатиться. Впрочем, еще одеться-обуться надо было, леденцы купить заморские… а жена, как ее дуру не проси, больше двадцати четырех часов в день работать не может. Так что под шумок муж сам стал из дома все выносить и продавать по дешевке.
Тут она совсем поплохела. И муж, приодевшийся, но с утра до вечера пьяный от заморских наливок, последние соки тянул. И дети приемные бросили… да что там приемные. Обиднее всего было, когда и свой ушел – самый старший, самый любимый. Сказал, что он тоже приемыш. Всем попрекнул – и что в пять лет не пустила его одного в лесу погулять, и что в десять лет не позволила своим умом жить, с бродячими циркачами в путь отправиться, и что в пятнадцать лет недоедал… Тогда, правда, все недоедали – и она сама от голода загибалась, и свои дети, и чужие… даже муж-мечтатель тощий ходил, с огнем фанатичным в глазах. Но теперь сынок ей это все припомнил. Даже подаренный на совершеннолетие надел у моря припомнил – ты, мол, хотела, чтобы я надрывался, обустраивал его, нарочно мне подарила – и моря теплого кусок, и виноград с мандаринами…
Тут она запила уж совсем насмерть – вместе с оставшимися детьми. Такой разгул стоял – последнюю рубашку из дома выносили, на глоток сивухи меняли… По пьяному делу дрались – в кровь. Между собой дети перессорились, каждый теперь мечтал объявить себе несчастным обиженным приемышом, да и отделиться – но, желательно, с куском материнского добра. Да и вообще – уйти-то ушли, но алименты со старухи тянули исправно. Мол – обязана…
Так и шло. Со всех сторон в нее тыкали пальцем и посмеивались… муж как-то протрезвел случайно, почесал в затылке - и ушел. А кому охота жить с некрасивой пьяной дурой… даже если сам и споил…
Она уже и не ждала ничего хорошего. Но тут пришел он – молодой, спортивный. Строгий. Непьющий. Сказал, что наведет порядок. Первым делом забор подправил. Тем детям, что совсем от рук отбились, навешал подзатыльников. Отделившихся назад не тянул, оставшимся объяснил, что они теперь все родные. Или все приемные – какая разница… Младшие присмирели, старший пить стал меньше и даже умываться по утрам. И она как-то воспряла, ожила. Косметикой пользуется, неумело, правда. Пытается убрать тот бардак, что в доме развели. Пальцем в нее по-прежнему тычут, но в лицо смеяться побаиваются… мало ли что. Тем более, муж всем объяснил, что он ее не бросит.
Она его любит, конечно. И она ему верит. Даже когда ей шепчут на ухо, что муж на самом деле поглядывает на сторону – не верит. И когда утверждают, что муж добро на сторону выносит – не соглашается.
Ей больше ничего не остается, кроме как верить. Если он ее обманет – она больше не поверит никому и никогда. И старший сын, хмуро изучая бутылку с пивом вместо бутылки водки, говорит, что верит. Так уж сложилось. Если он ее обманет – она умрет, а дети разбредутся навсегда…
И когда она идет по улице – неумело накрашенная, неуверенно улыбающаяся, исхудавшая, в платье не по размеру и с сумочкой немодного фасона, со всей своей разномастной оравой – я не стану над ней смеяться.
Я буду верить.
Без веры она умрет.
Взято отсюда.
@темы: Чужое, More than words
